Эмилия Новрузова: Журналист должен обладать харизмой

Нижегородская журналистика. Сколько о ней споров, сколько о ней недомолвок, сколько отрицательных слов и ссор. Я часто слышу, как меня называют журналистом, хотя таковым и не являюсь, и не считаю себя, потому что не знаю, что такое журналистика в общем и целом, и что с ней происходит сейчас. По моим субъективным выводам — все плохо. Люди не читают журналы и газеты, да и интересных материалов там не очень много для современного поколения. Мы стали читать блогеров. А, точнее, соцсети и странички своих друзей.

Поговорив с теми, кто, на мой взгляд, в этом понимает больше благодаря своему опыту, я пришла к тому, что мне импонирует подход One person — one media. И это действительно идёт в гармонии с современными тенденциями, с тем, что происходит в мире, и именно за такими авторскими статьями-подходами-материалами и есть будущее текстов, которые должны публиковаться. Так вот, один из таких людей-медиа, к тому же ещё и связанный с журналистикой — Эмилия Новрузова.

Часто слышала о том, что «если делать что-то с журналистикой в Нижнем Новгороде, то точно с ней». И вот, оказавшись в "Селёдке и кофе" просто попить кофе, я поняла, что именно от неё у меня есть шанс узнать что-то о журналистике в Нижнем Новгороде. Поэтому мне ничего не оставалось, кроме как предупредить о том, что собираюсь наш разговор записать, нажать на красную кнопку диктофона и взять небольшое интервью у журналиста, который в свое время создавал информационные шедевры.




— Расскажи мне про нижегородскую журналистику! Пожалуйста.

— Ну давай. Что именно?

— Я вообще ничего не знаю, поэтому предлагаю начать с тебя. Чем ты занималась, когда пришла в неё?

— Я училась в инязе на отделении международной журналистики, закончила в 2007 году с "красным" дипломом. Класса с 10-го была оголтелым либералом — Конституция, разделение властей, свободные выборы, гражданское общество, свобода слова, правовое государство, торжество личности. Слушала "Эхо Москвы", взахлеб читала "Новую газету" и колумнистику "Коммерсанта", "Огонька", журналы "Профиль", "Итоги", "Власть", смотрела всю публицистику на старом НТВ — "Намедни", "Свободу слова", "Антропологию", программы Архнагельского и Ерофеева на "Культуре". Полный набор журналистских идолов. И влюблённость в профессию, понимание её миссии. При этом за год до окончания, в 2006, я планировала уйти в пиар и даже прошла собеседование. Но в сентябре, как только мы вышли с каникул, нам впервые задали написать политический обзор. С этого всё и началось. Наша преподавательница Вера Николаевна Романова подозвала меня и сказала: «Эмилия, да ты политический аналитик, оказывается! В редакцию нашей газеты «Город и горожане» пришёл новый молодой главред Женя Лавлинский (журналистский псевдоним Захара Прилепина. — Прим. Т.К.) — думаю, тебе нужно сходить к нему на собеседование»

И я пришла — такая самоуверенная, у меня же публикации в университетском "Лингвисте", успешная практика в "Нижегородских новостях" и на региональном "Эхе". Да ещё и публикации в немецком Vitamin DE. И когда Евгений Николаевич спросил у меня: "О чем бы вы хотели писать?", я ответила что-то вроде: "Мне вообще неинтересен региональный уровень. Мне интересна колумнистика и публицистика о гражданском обществе». В качестве примеров своих текстов принесла ему свой памфлет "Общество победившей серости" и ещё один, жутко едкий, в духе обожаемого тогда мной Шендеровича. Прилепин сказал с улыбкой: "Я понял. Когда мне будет нужно интервью с Путиным, я обязательно вам позвоню".

А через два дня он дал мне задание написать материал о солдате-срочнике, покончившем жизнь самоубийством в Мулинском гарнизоне. С комментариями, конечно. Я с треском провалила задание. Звонила в военные структуры и тоненьким голоском, жутко вежливо упрашивала дать мне комментарий. А мне отвечали: "Никаких комментариев". И бросали трубку.

Но был второй шанс. Тема — день пожилого человека. В том номере слетела первая полоса — обложка. И мой текст получился настолько хорошим, что его опубликовали именно на этом месте. А со следующего номера я делала политическую аналитику с федеральными политологами и тексты на разворот. Первый назывался "Дмитрий Медведев: миссия "президент". Мне было 20 лет в тот момент.

А потом Прилепина уволили из "Города и горожан" по политическим причинам. И хотя мне предложили вакансию выпускающего редактора, я решила, что уйду из газеты и что теперь точно займусь пиаром. Для меня уход Прилепина слишком много значил. Он учил меня журналистике и дал возможность быстрого старта. И вообще вдохновлял своим примером — пассионарной, талантливой, яркой, бесшабашной и стильной журналистики.

В общем, хорошо помню этот февраль. С разницей в пару дней я решила уволиться, мне предложили позицию выпускающего редактора и проходила конференция в ННГУ с участием тогдашнего полпреда Коновалова. После неё я планировала написать заявление. А где-то в ее середине мне позвонил Евгений Николаевич и сказал буквально следующее: "Эмилия, я открываю "Новую газету" в Нижнем Новгороде". Вы же знаете, что это за газета? Где работает Анна Политковская?". Я говорю: "Да, конечно, знаю". "Я хотел предложить вам позицию шеф-редактора". "Мне нужно подумать". "Вам хватит трех дней?" "Да, конечно.." И в ту же ночь, не вытерпев, в три часа ночи я написала сообщение: "Евгений Николаевич, да, я готова". Он ответил, кажется, той же ночью или рано утром.

4 апреля 2007 года открылась "Новая газета"… В первом номере было 2 полосы: одна полоса — интервью Прилепина со Станиславом Белковским, вторая — какая-то новость и мой текст "Нижегородское ЖКХ спасут мигранты".Тогда я еще вообще ничего не умела. То есть совсем. Только писать тексты. Училась с нуля взаимодействовать с верстальщиками, журналистами, придумывать план номера, рисовать его, придумывать подписи к фотографиям, заголовки и подзаголовки для чужих текстов. Сокращать и увеличивать тексты на любое количество знаков.

— Слушай, как ты интересно рассказываешь про вот эту самую настоящую печатную журналистику. А сейчас ее уже нет.

— Какая же чепуха по сравнению с этим кнопка «Опубликовать».

— Абсолютная. Причем, чтобы ты понимала, нижегородские депутаты ксерокопировали определенные статьи, потому что тиража не хватало — мы выпускали всего 2000 экземпляров, из которых 1000 разлеталась в киосках за три первых часа. Мы же были всего лишь 8-полосной (иногда больше, если у меня было жгучее желание) вкладкой в московскую "Новую", а она распространялась маленькими порциями по считанным городским киоскам. У нас вообще была забавная аудитория: пенсионеры и политическая элита. Феерия и драйв.

— Страшно было в принципе? Или в какой-то момент страх притупляется?

— Не притупляется. Мне было очень страшно однажды. Когда из редакции "Новой", в день рождения Политковской, целая делегация из отдела по кибер-преступлениям и "Центра Э" изъяла компьютеры за отсутствие лицензионного софта, я впервые столкнулась с системой в лицах и живых эмоциях. Тогда, ранним утром, когда мне позвонили и пригласили на беседу, у меня в первый и последний раз в жизни стучали зубы (смеется). Мне был 21 год. А я всегда была папиной дочкой, домашней девочкой под охраной, опекой, защитой. А тут прям столкновение с реальностью. Знаешь, одно дело, когда ты готовишь материал, бросаешься метафорами и историческими аналогиями, клеймишь и обличаешь и чувствуешь себя самой умной, смелой, борешься за свободу и защищаешь тех, кто в защите нуждается. А совсем другое дело, когда ты видишь лицо конкретного человека, воплощение системы, о которой ты так смело писала, и он, этот человек, разговаривает с тобой, задает тебе вопросы. Это прямое последствие твоих слов. А ты себя накручиваешь, придумываешь страшные сценарии, вспоминаешь ужасные истории. Очень яркие впечатления остались от тех часов. Но это была просто беседа. И буквально через полгода "Новая" опять начала выходить. И страшно уже не было.

— Итого, ты была политическим журналистом.

— Первые 6 лет — да. Потом мой друг Денис Епифанцев позвал меня в свою команду выпускающим редактором нового глянцевого научпоп-журнала о бизнесе "What the Finance". У него была очень интересная концепция и авторский дизайн. Очень интересный и яркий проект получился. Рада, что была к нему причастна. На презентации мы даже устроили public talk с участием Николая Ускова. Спустя полтора года я ушла в нижегородскую редакцию информагентсва РБК. Это был осознанный выбор. Одной из причин стало то, что мне приелась профессия. Была иллюзия, что я умею всё. Единственное, что было моим провалом, — писать быстро и безоценочно, а ещё оперативно брать и расшифровывать комментарии. Челлендж по всем фронтам. Всему этому я в принципе научилась за 9 месяцев. Благодаря главреду Руслану Станчеву в первую очередь. Но политическая ситуация к тому моменту радикально изменилась. Я постепенно перестала отождествлять себя с российским обществом. Был жутчайший кризис. Во-первых, я остаюсь либералом до этого дня. А это значит, что тогда, с самого начала российско-украинского конфликта, я обнаружила, что мое мнение расходится с громким и бескомпромиссным мнением большинства, осознала, что всё то, о чем писала в течение 8 лет и что, как мне казалось, осознают все, — всё это, как оказалось, вовсе не аксиома и общественное мнение может быть флюгером. А во-вторых, журналистика стремительно скатывалась в истерику — просто разных цветов. Либеральных, центристских, изоляционистских, архаических. Я даже всерьёз начала планировать эмиграцию. Но сдержалась и не уехала Очень этому рада, кстати.

— Именно поэтому ты по-прежнему не в журналистике?

— Да. Я в ней не вижу смысла, не верю в ее миссию и, что хуже всего, не верю в аудиторию и её потребность в журналистике. На данный момент.

— Что вообще ты думаешь про журналистику в России в современном мире цифровых технологий? И в частности про журналистику в Нижнем Новгороде: что делать, куда бежать, кто виноват?

— Давай про журналистику в Нижнем Новгороде — ее просто нужно делать. Яркие современные медиа-проекты, которых сейчас нет. Нужен качественный контент. Не блоггерство, а яркие, насыщенные профессиональные тексты. И делать журналистику должны харизматики.

Мы с Валей Тимониной, человеком, которого я считаю одним из немногих моих единомышленников в этом городе, как раз в этом вопросе категорически расходимся — она за журналистику безоценочную, BBC-формата, информационное диггерство, а я всё же хочу видеть журналистику сильного, правильно высказанного, фактически обоснованного, но образного слова. Потому что журналист в России — всегда больше, чем журналист. И очень обидно, что за последнее десятилетие журналистика как социальный институт была почти уничтожена. Журналисты, с одной стороны, беспомощны, а с другой — малопрофессиональны в большинстве своём. Отсюда отсутствие легитимности и должного самоуважения. Какие уж тут миссии и влияние на общественное мнение. Но это временная ситуация.

— А что тебе близко?

— Сейчас из журналистики? Познер, отдельные тексты разных публицистов, люблю читать Лошака в FB. Мне очень нравилась команда Hopes&Fears. Не очень воспринимаю Медузу, увы. Совсем не принимаю "Дождь". Очень люблю Быкова. Некоторые тексты на "Спутнике и Погроме". Люблю русские медиа-проекты о венчурном бизнесе. Это очень конструктивная повестка, никакого изоляционизма и политики. Такая уютная резервация.



Журналистика фактов или журналистика мнений?


— Журналистика для тебя — это что-то критическое?

— Критическая журналистика — это публицистика.

— Я понимаю, но я имею ввиду…

— В любом журналистском тексте…

— Есть проблема. Это понятно.

— Не проблема, а "противоречие" — это термин. Не в смысле конфликт, а обозначение точки накала. Журналист предлагает обратить внимание и осмыслить. Задает повестку, вычленяя из реальности то, что ему представляется важным. Только фактов недостаточно, нужны ещё и позиции — экспертов и самого журналиста в идеале. Журналист должен быть ЛОМом. Его слово должно быть персонализировано. Но я не приемлю истеричность, радикальность и назидательность. Всё это неуважение к аудитории. Поэтому я не считаю пропагандистские медиа журналистикой — это непрофессионально и вообще за гранью профессии как таковой.

Кстати, информацию каждый может собирать сам — онлайн-трансляции в соцсетях, видео-трансляции, информагентства на любых языках. Интересно — ищи, собирай свою мозаику. Эту ответственность пора делегировать читателю-зрителю-слушателю. Потому что уровень манипуляций и пропаганды зашкаливает. Верить на слово нельзя почти никому. Собери факты и дальше слушай мнения, учись анализировать, веди внутренний спор с разными сторонами.

— А в Нижнем? Что было, что есть, что могло бы быть? Хотя что могло бы быть, наверное, уже бесполезно говорить…

— Что есть — не знаю, мне неинтересно. Что было крутого? Мне очень нравится, что делал один из самых ярких нижегородских журналистов Геннадий Григорьев. Это было великолепно, на мой взгляд. Такой нижегородский Доренко. Или даже немного Невзоров. Он разворачивал огромные информационные войны, колоссальные. Абсолютный харизматик.

Мне нравятся тексты Максима Калашникова — на мой взгляд, один из самых тонких и интеллигентных нижегородских журналистов.

Мне всегда нравилось, как писала политический обозреватель Юлия Сухонина, театральный критик Елена Чернова.

Очень неординарный журналист в потенциале — это Леша Лифанов, с моей точки зрения. Мне очень нравится то, что и как он пишет. И Саша Филиппова. И Женя Кургускина. Если я когда-нибудь опять стану главредом или выпускающим редактором, обязательно позову их в команду.

Прекрасные рецензии может писать Леша Костюков. Очень интересный стиль при абсолютной экспертной позиции у Марины Игнатушко. Я бы с удовольствием читала колонки Галины Юрьевны Клочковой, Нины Витальевны Зверевой, Светланы Львовны Кукиной, Ольги Китовой, Миши Рубинштейна, Руфины Клишковской, Юлии Барановской, Игоря Преображенского.

Я сейчас подумала… Если бы сейчас мне предложили стать главным редактором печатного медиа с интернет-версией, я бы точно взялась, думаю. Причем даже если бы это был политический проект.



Нужно заново формировать лидеров мнений


За чем будущее журналистики… За мультиформатностью, наверное. Контент должен быть разноуровневым: колонки, репортажи, аналитические и портретные интервью, инфографика, медиа-контент. В разном стиле, динамично. Involving — не подберу русского синонима сейчас.

— Ты сейчас сидишь и подтверждаешь мои догадки насчет журналистики и всего, что происходит. То, что — это не моя идея, это идея Насти Старых, — подход "one person, one media". То есть ты просто сейчас практически не перечислила журналов и газет, но ты перечислила людей.

— Просто я так мыслю. А вообще, люди не хотят знать журналистов, они им не верят. И в регионах фактически заново нужно формировать лидеров мнений в журналистской среде. Нужны эксперты, умеющие формулировать свои мысли и обладающие стилем. Я просила писать для «Новой» и WTF людей, никогда этого не делавших, и совместными усилиями нам удавалось сделать яркие интересные тексты. По-моему, это отличная методология. Брать спецов из разных отраслей: инженеров, айтишников, маркетологов — тех, кто умеет говорить, у кого есть позиция, и, если нужно, заставлять их писать. Прям просить: "Пожалуйста, вы напишите, а я подправлю». Если им понравится то, что получилось в итоге, — у тебя появился новый автор. В этой ситуации редактор становится своего рода спичрайтером. Мне зачастую присылали тексты, которые вообще журналистскими не являлись. Просто у авторов не было навыков написания текстов — это вообще не их компетенция, зато у них были яркие, важные, глубокие экспертные позиции с глобальным видением ситуации. Я эти тексты переписывала, стараясь придать тексту интонацию, с которой конкретно этот человек говорит, чтобы они были живыми и узнаваемыми. Получалось почти всегда хорошо. Но с точки зрения процесса это было безумие, конечно. Как итог, мы очень часто сдавали номер в печать позже срока.

Печатники «Нижполиграфа» хорошо знали мой голос, которым в два часа ночи я рассказывала: «Извините, я жду важный текст от автора. …Да, мы должны сдать газету в 20:30, я помню. Но это ключевой текст». Меня прощали.

Иногда было и такое, что автор говорил: "Я не успеваю совсем, давайте без моего текста, может быть?" Но я подбадривала, принимала удар на себя и почти всегда дожидалась. Отдельное спасибо нужно сказать верстальщику «Новой» Диме Мартьянычеву — за его невероятное терпение в длинные дни сдачи номера.



Цикл почти завершен


— Есть те, чьё мнение тебе важно?

— Их единицы. Общественное мнение мне неинтересно. Я только недавно смирилась с существованием нижегородского менталитета: разобщенность, постоянная критика, куча замкнутых субкультурных систем. Каждый живет в своем кругу: развлечения, разговоры, пантеоны. Синергии почти нет, коллабораций слишком мало для существующего потенциала. Есть активности, которые развивают отдельные конкретные энтузиасты, но при этом они настолько точечные, что в единое движение и прорыв они не складывается. Не очень люблю об этом говорить, у меня слишком пессимистичный взгляд. Ты же сама прекрасно об этом знаешь, видишь контекст.

— Нет, не хочу об этом знать.

— В смысле «не хочу»? Это информационный массив, в котором ты существуешь, и ты вот уж никак не можешь жить в изоляции. Либо ты занимаешься медиа, а значит информацией, либо нет. Ты же не можешь сказать: «Ой, я в домике. Я занимаюсь только этой темой, и меня ничего не волнует». Ты же, типа, делаешь trendy СМИ. Я вот вижу тренд как раз в очень активном стремлении очень узкой, но важной прослойки к интеллектуальному контенту. Любое медиа, генерирующее такой контент, должно осознавать наметившийся вектор. Ведь эта потребность созрела естественным образом и сейчас прям очевидна, на мой взгляд. Кстати, на неё ориентированы некоторые медиа, стремительно набирающие популярность. Всё это работает на цементирование этой аудитории — её превращение в социальную группу. Когда это случится, произойдёт качественный всплеск внутри этой группы, в её самоощущении, и она сможет формировать повестку дня. А пока эти люди чувствуют себя вычеркнутыми из процессов, выгнанными в резервации. Беспомощными.

— И многие из них в один момент ложатся под одеяло и не хотят оттуда вылезать.

— Или вылезают, но ходят по своим маршрутам, формируя отдельную реальность, параллельную почти.

— А если ты встаешь и начинаешь все-таки гнуть свою линию…

— Ну, я могу гнуть только тогда, когда знаю, что в этом есть смысл. Раньше для меня был смысл читать свои стихи в мегафон на площадях: я считала, что таким образом я вызываю обывательство на бой. И видела по ту сторону людей, которых я могла как-то переубедить, думала, что мой голос значим, что они смотрят на меня как на оппонента, а не врага, как сейчас, понимаешь? А сейчас есть проблема в социальном конфликте. Интеллигенция, интеллектуальный класс, креативная интеллигенция, в частности, бедняги хипстеры — все мы среди определенной категории людей (довольно многочисленной) воспринимаемся как такие… "малахольные паразиты". А диалог никак не получается. Только разрыв увеличивается. До ситуации, когда в трагедии с отравлением «Боярышником» звучат слова о «естественном отборе». Это не просто социальный, а ещё и интеллектуальный фашизм. Но вынужденный. Защитная реакция загнанного в резервацию меньшинства с глобальным мышлением и колоссальным интеллектуальным ресурсом.

— Ну вот ты говоришь, что "никому не нужно". А сейчас сижу перед тобой, живая, задаю тебе вопросы — значит, мне это нужно.

— Опять же. Нашему кругу все это, конечно, нужно. И ты, думаю, и без меня всё то, о чём я говорю, прекрасно понимаешь. Я тебе не открываю Америку сейчас, правильно?

— Ну… мы недооцениваем фразы, которые мы сейчас говорим. И то, какое влияние они могут потом оказать на любого человека, которому они сказаны.

— Может быть… Не знаю… Возможно… В галерее FUTURO, в которой я до недавнего времени работала, с момента открытия сформировался костяк людей — их человек 400, может быть, — тех, кто приходит из месяца в месяц. И они классные, умные, открытые, современные люди. Не специалисты в сфере современного искусства, а именно готовые к развитию и открытию новых границ. Мне с ними было комфортно, интересно общаться, обмениваться мнениями, и я всегда ориентировалась именно на них. Но ведь таких людей меньшинство. И в FUTURO приходили те, кто был настроен высокомерно и даже агрессивно к современному искусству как к чему-то непривычному и непонятному. В общем, нам надо окрепнуть, обрести ощущение силы собственного голоса, значимости. Мне этого чувства не хватает. Легитимности, получаемой от общества в целом. «Говори, а мы послушаем!» Если бы я знала, что мой голос значим или хотя бы слышим, я бы опять начала говорить о своей позиции на публичных площадках, возобновила публичные проекты.

— Но твой голос значим!

— Да не значим он. Слушай, давай начистоту. Мой голос — это голос идеалистки. Ко мне так многие относятся именно потому, что я в глубине души по-прежнему верю в человека. Безоговорочно. Какой-то неубиваемый альтруизм. Хотя реальность и моя персональная активно пытаются меня переубедить. Но я не принимаю этого оголтелого реализма, такого псевдореализма… Сама себе сейчас буду противоречить, готовься. Вот, например, мне говорят, что ‎Maximilian — это то, что нужно городу, который любит караоке, народные хиты и дешевый алкоголь. А я знаю другой город, который ездит по фестивалям и приходил слушать Editors. И считаю, что если создать масштабный проект и предложить другой формат развлечений, изменится структура предпочтений всей аудитории. Сегодня для перемен нужны большие ошеломляющие проекты, которые просто бьют наотмашь, ставят тебе подножку, ты падаешь, спотыкаясь об это новое на привычной ровной дороге, и думаешь: "Эээ… Что это вообще?" Вот таким, думаю, должен быть эффект. Безапелляционный и убедительный. Поэтому я была бы очень рада, если бы Radiohead откликнулись на мой букинг-запрос на их выступление в День города на площади Минина. Представляешь, мы собрали краудфандингом эти несчастные 2 миллиона рублей и вот Radiohead на Минина. И тысячи фанатов со всей страны тоже там. В Нижнем Новгороде, который мы так любим сравнивать с деревней в последние полтора года.
Такие простые сюжеты могут изменить историю.